Политбеседка

Меня приводят к присяге. Затем председатель начинает допрос. Он
спрашивает, не говорил ли нам Альберт раньше, что он не прочь всадить в
Бартшера пулю? Я отвечаю: нет. Председатель заявляет, что многим
свидетелям бросились в глаза удивительное спокойствие и рассудительность
Альберта.
- Он всегда такой, - говорю я.
- Рассудительный? - отрывисто вставляет прокурор.
- Спокойный, - отвечаю я.
Председатель наклоняется вперед:
- Даже при подобных обстоятельствах?
- Конечно, - говорю я. - Он и не при таких обстоятельствах сохранял
спокойствие.
- При каких же именно? - спрашивает прокурор, быстро поднимая палец.
- Под ураганным огнем.
Палец прячется. Вилли удовлетворенно хмыкает. Прокурор бросает на него
свирепый взгляд.
- Он, стало быть, был спокоен? - переспрашивает председатель.
- Так же спокоен, как сейчас, - со злостью говорю я. - Разве вы не
видите, что при всем его внешнем спокойствии в нем все кипит и бурлит.
Ведь он был солдатом! Он научился в критические моменты не метаться и не
воздевать в отчаянии руки к небу. Кстати сказать, вряд ли они тогда
уцелели бы у него.
Защитник что-то записывает. Председатель с минуту смотрит на меня.
- Но почему надо было так вот сразу и стрелять? - спрашивает он. - Не
вижу ничего страшного в том, что девушка разок пошла в кафе с другим
знакомым.
- А для него это было страшнее пули в живот, - говорю я.
- Почему?
- Потому что у него ничего не было на свете, кроме этой девушки.
- Но ведь у него есть мать, - вмешивается прокурор.
- На матери он жениться не может, - возражаю я.
- А почему непременно жениться? - говорит председатель. - Разве для
женитьбы он не слишком молод?
- Его не сочли слишком молодым, когда посылали на фронт, - парирую я. -
А жениться он хотел потому, что после войны он не мог найти себя, потому
что он боялся самого себя и своих воспоминаний, потому что он искал
какой-нибудь опоры. Этой опорой и была для него девушка.
Председатель обращается к Альберту:
- Подсудимый, не желаете ли вы наконец высказаться? Верно ли то, что
говорит свидетель?
Альберт колеблется. Вилли и я пожираем его глазами.
- Да, - нехотя говорит он.
- Не скажете ли вы нам также, зачем вы носили при себе револьвер?
Альберт молчит.
- Револьвер всегда при нем, - говорю я.
- Всегда? - переспрашивает председатель.
- Ну да, - говорю я, - так же как носовой платок и часы.
Председатель смотрит на меня с удивлением:
- Револьвер и носовой платок как будто не одно и то же?
- Верно, - говорю я. - Без носового платка он легко мог обойтись.
Кстати, платка часто у него и вовсе не было.
- А револьвер...
- Спас ему разок-другой жизнь, - перебиваю я. - Вот уже три года, как
он с ним не расстается. Это уже фронтовая привычка.
- Но теперь-то револьвер ему не нужен. Ведь сейчас-то мир.
Я пожимаю плечами:
- До нашего сознания это как-то еще не дошло.
Председатель опять обращается к Альберту:
- Подсудимый, не желаете ли вы наконец облегчить свою совесть? Вы не
раскаиваетесь в своем поступке?
- Нет, - глухо отвечает Альберт.
Наступает тишина. Присяжные настораживаются. Прокурор всем корпусом
подается вперед. У Вилли такой вид, точно он сейчас бросится на Альберта.
Я тоже с отчаянием смотрю на него.
- Но ведь вы убили человека! - отчеканивая каждое слово, говорит
председатель.
- Я убивал немало людей, - равнодушно говорит Альберт.
Прокурор вскакивает. Присяжный, сидящий возле двери, перестает грызть
ногти.
- Повторите - что вы делали? - прерывающимся голосом спрашивает
председатель.
- На войне убивал, - быстро вмешиваюсь я.
- Ну, это совсем другое дело... - разочарованно тянет прокурор.
Альберт поднимает голову:
- Почему же?
Прокурор встает:
- Вы еще осмеливаетесь сравнивать ваше преступление с делом защиты
отечества?
- Нет, - возражает Альберт. - Люди, которых я там убивал, не причинили
мне никакого зла...
Прокурор размахивает руками:
- Престиж суда требует...
Словно разъяренный бык, поворачивается к нему Вилли:
- Не заноситесь вы, параграфная глиста! Или вы думаете, что, глядя на
вашу обезьянью мантию, мы заткнем глотки? Попробуйте-ка вышвырнуть нас
отсюда! Что вы вообще знаете о нас? Этот мальчик был тихим и кротким -
спросите у его матери! А теперь он стреляет так же легко и просто, как
когда-то бросал камешки. Раскаяние! Раскаяние! Да как ему чувствовать это
самое раскаяние, если он четыре года подряд мог безнаказанно отщелкивать
головы ни в чем не повинным людям, а тут он лишь прикончил человека,
который вдребезги разбил ему жизнь? Единственная его ошибка - он стрелял
не в того, в кого следовало! Девку эту надо было прикончить! Неужели вы
думаете, что четыре года кровопролития можно стереть, точно губкой, одним
туманным словом "мир"? Мы и сами прекрасно знаем, что нельзя этак - за
здорово живешь - пристреливать своих личных врагов, но уж если сдавит нам
горло ярость и все внутри перевернет вверх дном, если уж такое найдет на
нас... Прежде чем судить, вы хорошенько подумайте, откуда все это в нас
берется!
Неистовая сумятица. Председатель тщетно пытается водворить порядок.
Мы стоим, тесно сгрудившись. Вилли страшен. Козоле сжал кулаки, и в эту
минуту на нас никакими средствами не воздействуешь, - мы представляем
собой слишком большую опасность. Единственный полицейский в зале не
отваживается близко подойти к нам. Я подскакиваю к скамье присяжных.
- Дело идет о нашем товарище, о фронтовике! - кричу я. - Не осуждайте
его! Он сам не хотел того безразличия к жизни и смерти, которое война
взрастила в нас, никто из нас не хотел его, но на войне мы растеряли все
мерила, а здесь никто не пришел нам на помощь! Патриотизм, долг, родина, -
вое это мы сами постоянно повторяли себе, чтобы устоять перед ужасами
фронта, чтобы оправдать их! Но это были отвлеченные понятия, слишком много
крови лилось там, она смыла их начисто!
Вилли оказывается вдруг рядом со мной.
- Всего только год тому назад вот этот парень, - ой указывает на
Альберта, - с двумя товарищами лежал в пулеметном гнезде, единственном на
всем участке, которое еще держалось, и вдруг - атака. Но эти трое не
потеряли присутствия духа. Они выжидали, целились и не стреляли раньше
времени, они устанавливали прицел точно, на уровне живота, и когда
противник уже думал, что участок очищен, и бросился вперед, только тогда
эти трое открыли огонь. И так было все время, пока не подоспело
подкрепление. Атака была отбита. Мы подсчитали тех, кого отщелкал пулемет.
Одних точных попаданий в живот оказалось двадцать семь, все были убиты
наповал. Я не говорю о таких ранениях, как в ноги, в мошонку, в желудок, в
легкие, в голову. Этот вот парень, - он опять показывает на Альберта, - со
своими двумя товарищами настрелял людей на целый лазарет, хотя большинство
из раненных в живот не пришлось уж никуда отправлять. За это он был
награжден "железным крестом" первой степени и получил благодарность от
полковника. Понимаете вы теперь, почему не вашим гражданским судам и не по
вашим законам следует судить его? Не вам, не вам его судить! Он солдат, он
наш брат, и мы выносим ему оправдательный приговор!