Слава Фетисов, 39-летний тренер, отданный двенадцать лет назад в учение к Скотти Боуману, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хоккеисты "Нью-Джерси" разошлись после тренировки по домам, он достал из стола пузырек с чернилами, "паркер" с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать.
"Милый дедушка, Виктор Васильевич! – писал он. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нет у меня никого, только ты один остался…"
Слава Фетисов перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение лампочки, и живо вообразил себе деда Виктора Васильевича, служащего тренером в некогда непобедимой, а теперь непонятно какой и чьей команде. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка, выигравший всё, что только можно, с вечно строгим лицом и суровыми глазами. Теперь, наверное, дед стоит у бортика, щурит глаза на недоубежавшую молодёжь и балагурит с помощниками.
Слава вздохнул, умакнул перо и продолжал писать:
"А вчерась мне была выволочка. Ларри Робинсон выволок меня за волосья и отчесал шпандырем за то, что наш "Нью-Джерси" в меньшинстве пропустил три гола. Но это всё ерунда. Учил ты меня, дурака, сёк и приговаривал: "Хочешь, Славка, до седин спокойно прожить – не ходи в главные". Запомнил я это, милый дедушка, как "Отче наш", никуда не лез, спокойно доиграл и вторым работал. Намеднясь меня даже в Зал моего имени приняли, так и называется: Зал Славы. Неплохо жил, да бес попутал – в Солт-Лейк-Сити главным назначили, а я не отвертелся…"
Слава покривил рот, потёр кулаком глаза и всхлипнул.
"А что теперь делать, милый дедушка, даже и не знаю. С кем на Олимпиаду поеду – даже не представляю, поелику от сборной все шарахаются, как черти от ладана. Совсем худо дело с воротчиками. Их тут, в Америке, всего два толковых. Но один до сих пор на весь мир обижен – с медалькой его когда-то давно обделили. Я уж ему все свои медальки собрал и принёс, даже два зело дорогих перстенька приложил – всё равно ломается, аки красна девица. А второго в хоккейной федерации почему-то казахом считают. Мы уж евойным паспортом чиновникам в харю тыкали, настоящих тимургалиевых и турсунбековых привозили – все равно веры нам нет. Казах – и всё тут! Правда, милый дедушка, твой старший внук Владик – ты его помнишь, он в Чикаге вратарскую мастерскую держит, - пособить обещался. Даже говорил, что, ежели дело совсем швах будет, сам в калитку встанет. Только он дюже старый совсем, сослепу ничего не видит, костями скрипит. Так что толку от него в Солт-Лейк-Сити мало будет…"
Слава потянулся, отмассировал пальцы и продолжил писать.
"Собрался я было, милый дедушка, по твоим стопам пройтись: сделать первую тройку, которую ты ещё на смену нам готовил. Ан не тут-то было! Сашке Могильному Олимпиада по барабану, а Буре с Фёдоровым друг на друга волками голодными смотрят – бабу теннисную никак поделить не могут. Из добрых молодцев только Лёшка Яшин да чухонец Каспарайтис играть хотят. Ну, Лёшка он всегда готов, а Каспарайтис драчлив больно. Да ты знаешь, дедушка, он, чуть что, сразу в морду. И бока ему за это мнут нещадно. Боюсь, до Олимпиады здраво не дотянет. У других – то понос, то золотуха, то собака покусала. Вот и выходит, что хотят в сборную те, кто мне и даром не нужен. Прямо хоть к вам, в Россию, езжай и там курам на смех команду собирай…"
Слава судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, как дед гонял их до седьмого пота, зато как здорово было стоять, уставшим, на льду, смотреть в глаза выдранным чехам и шведам, и слушать, как на весь мир играют твой гимн.
"Приезжай, милый дедушка, - продолжал Слава, - Христом Богом тебя молю, пособи, чем можешь. А то ведь опозоримся опять! Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то все плевать в меня будут, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. Я буду тебе табак тереть, за водкой бегать и Богу молиться. А ежели начнешь нас всех, как раньше, сечь, как сидоровых коз, то только "спасибо" говорить буду. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А ещё кланяюсь деду Тузику, доктору нашему Мышалову и всем-всем. Остаюсь твой внук Слава Фетисов, милый дедушка, приезжай".
Слава свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне в аэропорту за пять центов… Подумав немного, он умакнул перо и написал адрес: "Москва. ЛДС ЦСКА. Дедушке".
Потом почесался, подумал и прибавил: "Виктору Васильевичу". Довольный тем, что секьюрити не помешали ему писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, побежал к висящему у входа в арену почтовому ящику.
Вернувшись, Слава с кряхтеньем натянул коньки, взял, не глядя, чью-то клюшку и пошел на лёд. По крайней мере, об одном из восьми защитников сборной голова у него не болела…