Британия. Полититка, экономика, развитие

Репортаж этот наделал шума – получив рекордное количество комментариев, тысячи ссылок и сотни перепубликаций. Хотя вроде бы написано про то, про что все и так знали, и хотя большая часть статьи -- немудрящее описание с фотографиями. Вот сколько вчера пила 20-летняя Линда. Вот как пьяная 19-летняя Сара однажды трахнулась с кем-то незнакомым. А вот как 22-летняя Наоми показывает желающим груди за халявную выпивку. Автор статьи (женщина) при этом недоумевает: ладно бы это всё были продавщицы и прочий рабочий класс. Но нет же: одинаково ведут себя что быдло, что представительницы «чистых» профессий, практически эльфы. Это вот медработница, это ассистентка преподавателя...

...Есть два соображения, уважаемые читатели, по которым мне хочется поговорить с вами об этом западноевропейском явлении. Первое: Великобритания сегодня есть запасная родина нашей с вами элиты, а британскую общественную модель постоянно приводят нам в пример люди разной степени элитарности.

И второе: крайне интересно, как именно журналистка «Дейли Мейл» пытается объяснить, что её фестивалящие соотечественницы неправы. Она вроде бы чувствует, что вести себя по-скотски нехорошо, -- но вот обосновать это чувствование в рамках господствующей общественной концепции никак не может. Потому что слова «по-скотски», «безнравственно» и «грешно» -- они какие-то мракобесные, тоталитарные, несвободные. В итоге журналистка окольно занудствует. Неужели девушки не боятся венерических заболеваний, допытывается она у них. А нежелательной беременности не боитесь? А несчастных случаев? А уголовщины? А вы знаете, что от алкоголизма Британия ежегодно теряет 3,7 млрд фунтов стерлингов? А вы знаете, что, по мнению психолога, своими загулами вы просто выражаете внутреннюю злость и неуверенность в себе?

Кстати, докапывается репортёрша безуспешно. Мы всё контролируем, отвечают ей интеллигентные девушки и молодые матери. Мы что, дуры? У нас всё как учили: у каждой в сумочке презервативы, а такси заказано заранее на три часа ночи. Мы вполне ответстенно подходим к досугу, а отдыхаем –как умеем. Иди-ка ты нафиг.

Что в этой картине важно? Здесь мы, как ни пафосно это прозвучит, видим конечный результат освобождения личности по-европейски.

Коротко говоря, сегодня передовая концепция свободы личности состоит в следующем. Всестороннее, максимальное и обязательное развитие каждого человека не является целью существования передового общества. Ни в какой форме: ни в форме архаического спасения души, ни в форме тоталитарного строительства новой личности.

Задачи общества – обеспечивать этому человеку безопасность и благосостояние. В свою очередь всё, что требуется от рядовых Homo S. Sapiens, – выполнение ими трудовых обязанностей и соблюдение уголовного и административного кодексов. Чем более дрессированно они себя ведут на работе и чем меньше нарушают кодексы, – тем они цивилизованнее. А всё прочее, включая разную там культуру, любовь, патриотизм, духовность, мечты и гуманизм, – их личный выбор. Главное, чтобы пользовались презервативами и не водили в пьяном виде.

Навязывать людям какие-то моральные внутренние ограничения и стремления – мракобесие. Любую мораль отлично заменяют камеры слежения на улицах и квалифицированная работа полиции. Ну и, конечно, «ответственное поведение» (это когда презерватив всегда с собой, а такси заказано). Само собой, всякое быдло, отпущенное под свою ответственность, будет бухать и сидеть на пособии. Зато по-настоящему ценные члены общества – те же медработники и училки – в свободное от работы время будут, конечно, жить культурной жизнью, достойной их высокого IQ и образования.

Всё, конец концепции.

Так вот: сегодня очевидно, что эта стройная система не учитывает главного. А именно: сами по себе, в отсутствие сверхцелей и сверхценностей, даже очень высокий IQ и высшее образование не делают человека ничем и никем. Человеческую личность создают именно усвоенные сверхценности -- заставляющие его не просто тупо адаптироваться к среде, а что-то отстаивать. И тем самым обретать характер. Именно сверхценности дают человеку ту самую мистическую Мотивацию, которую сегодня учат вызывать на платных спецкурсах.

В рамках же современной концепции человеку директивно навязывается отсутствие сверхценностей -- и говорится, что это и есть свобода. В итоге он надёжно застрахован от того, чтобы захотеть стать «новой личностью» или солью земли. Больше того: отлучённый от сверхценностей, он вырабатывает в себе лишь имитационную человекообразность и культурность – специально для работы и присутственных мест. Если у него большой IQ и хорошее образование – вырабатывает хорошо. Если похуже – то и маскировка похуже. Но эта маскировка всё равно будет сваливаться с него в первую же удобную минуту. Потому что не своё и не органичное.

Мысль о том, что отлучённый от сверхценностей человек будет с какого-то перепугу искренним носителем какой-то абстрактной «культуры», по меньшей мере странна. Ведь вся конкретная человеческая культура именно из навязывания сверхценностей и состоит. Что Платон, что Шекспир, что Данте, что Толстой с Достоевским, что Томас Манн, что Конан Дойл, что Марк Твен – не столько развлекают, сколько проповедуют.

Поэтому для современного «быдльфа» – европейца с эльфийской беловоротничковой специальностью и вполне стадными гопнячими мотивациями – вся эта культура так и останется чем-то чуждым. Зачем ему проповеди и мечты, если он знает, что искренне верить в них – дикость и отстой? Их нельзя любить, их можно только отбывать.

Отсюда, кстати, – тот явный кризис понятия «простое человеческое счастье», с которым сталкивается что западная Европа, что восточная, включая нас. Даже очень простое счастье всё равно может быть только человеческим. Счастливых быков и тёлок не бывает. А человечность, способную быть счастливой, невозможно имитировать -- её в себе нужно воспитывать.

Ну и ещё один нюанс. К чему «вторичное одичание» приводит практически, достаточно ярко показали летние беспорядки в той же Великобритании. Когда в руки дрессированным с виду британцам разных социальных слоёв попалась новая фишка «твиттер-флешмоб» -- сводные толпы гопников и (казалось бы) интеллигенции вдруг начали вполне дружно громить и растаскивать целые городские районы.

И, кстати, вряд ли случайно чуть ли не единственными кварталами, сумевшими самоорганизоваться и отстоять свою территорию без всякой полиции, оказались сикхские и мусульманские. То есть те, где живут несвободные от навязанных сверхценностей носители коллективной морали.

"Чапел-роуд была вымощена булыжником, а вдоль нее стояли черные чугунные фонари... задние дворики граничили с полями, которые покрывали восточный склон холма до самых шахт. Напротив нашего нового дома была булочная «Элдредз». Каждое утро, просыпаясь, я вдыхал аромат только что выпеченного хлеба, а на Страстную пятницу — горячих булочек с корицей. Впрочем, скоро запах серы и смолы с шахт вытеснял этот чудесный аромат. Из окна спальни я видел поля, конвейеры для шлака возле шахт и два склада за ними. В августе на полях паслись девяносто пони, которых использовали в шахтах, — их выпускали из темноты на свежий воздух, чтобы они могли наесться травы за время двухнедельного шахтерского отпуска.

Дома на этой улице были абсолютно одинаковыми по размеру и дизайну; красный кирпич со временем почернел от грязи. Во дворе, где не росла трава, была прачечная, туалет и сарай для угля. В этом же дворе сохли на веревке белые простыни. На улицах кипела жизнь рабочего класса: хозяйки в передниках и шалях, из которых они сотворяли нечто вроде тюрбанов, скребли крыльцо и ступени, бежали в магазины, болтали с соседками, перегнувшись через калитку; отцы в тяжелых ботинках и кепках устало брели в забой или из забоя, добродушно подшучивая друг над другом; дети громко вопили, играя в прятки или салки.

Мы перевезли наши пожитки в дом № 47 на тачках. Мама сообщила, что это лучший дом в округе: в нем есть ванная. Рента была высокой — двенадцать фунтов и шесть пенсов, но такое расточительство вполне окупалось тем, что теперь у нас был туалет в доме, а не во дворе. Папе пришлось работать сверхурочно. Но мы навсегда распрощались с жестяным корытом у камина и ночными горшками под кроватью, содержимое которых к утру замерзало. В доме не было центрального отопления, и в моей спальне было так холодно, что, просыпаясь по утрам, я замечал, что капельки конденсата на окне превратились в лед.

Полагаю, в новом доме ванная была единственной роскошью — в доме, где вся жизнь проходила, так или иначе, в задней комнате. Полы не были застелены ковровым покрытием: на них был обычный линолеум, на котором кое-где лежали плетеные коврики. На серванте стоял черно-белый телевизор. Отец приладил к сковороде проволоку, соорудив, таким образом, самодельную антенну, и привесил ее к стене. Как ни странно, она принимала разные передачи, хотя картинка часто была нечеткой и искаженной.

Даже когда мы еще не ходили в школу, в пять лет, мы должны были помогать по дому. В понедельник — «день чистоты» — я помогал маме стирать все, что накопилось за неделю. Я смотрел, как она, окуная руки в мыльную воду, запихивает в кадку грязную одежду. Когда она подкладывала мокрое белье под валики, чтобы его отжать, я крутил ручку. Вторник был «днем меди» — мы доставали из шкафов все медные вещи и клали их на стол, на импровизированную скатерть из газеты. Руки и ногти у мамы быстро чернели, и я всегда помогал ей натирать узоры. Наступит день, когда я буду натирать до блеска георгианское серебро для самой королевы, а не медные узоры для мамы. В нашем доме были две очень ценные вещи: деревянные часы на каминной полке, все мое детство отбивавшие каждую четверть часа, и огромное фортепьяно в большой гостиной. Раз в неделю на нем играли.

Денег всегда не хватало. Фрукты у нас были только тогда, когда кто-то болел. В восемь лет я заболел желтухой, и мне впервые купили апельсины, виноград и бананы. Если какой-то семье было заведено, чтобы в буфете все время стояла чаша с фруктами, мы считали это пижонством. Живые цветы в вазе появлялись в доме, только если кто-то умер.

Когда к нам приходили газовщики или электрики, это сулило лишние деньги. За все услуги мы платили при помощи счетчика, который принимал монеты. Когда появлялись представители этих служб, деньги, скопившиеся в счетчике, высыпали на кухонный стол, подсчитывали и складывали в кучки. Мама следила за процессом, как ястреб, — она надеялась, что по счету набежало меньше, чем оказалось в счетчике. Поэтому счетчик всегда был для нас своеобразной копилкой.

Каждую пятницу отец приносил домой зарплату, и мама тут же хватала ее. Часть она клала в чайничек для заварки — это на ренту, а часть выдавала отцу; он отправлялся в кафе, целый час стоял в очереди и наконец покупал навынос жареную картошку с мясом: мы всегда ели в конце недели жареную картошку с мясом. Деньги часто заканчивались до очередной зарплаты, но в магазинчике на углу маме давали в долг, а в кооперативе у нее был счет, от которого она даже получала дивиденды: это была какая-то странная, «средневековая» система покупок; дивиденды мама откладывала на всякие непредвиденные расходы либо на летние поездки в Скегнесс, Скарборо или Ньюки.

Подрастая, я заметил, что мы были самыми бедными из всех наших родственников. Дядя Билл, брат матери, продавал бензин и машины. У него было столько машин, что мне он казался миллионером. Благодаря дяде Биллу у папы всегда была какая-нибудь подержанная машина. Нашим первым автомобилем был черный «Моррис-майнор», а потом мы приобрели «Форд-зефир» 1957 года, кремово-голубой.

У меня было счастливое детство в той среде, где люди, составлявшие соль земли, зарабатывали свой кусок хлеба тяжким трудом, а все их добродетели, так или иначе, были увязаны с крепкой семьей. Наша улица была нам домом под открытым небом, теплым и дружелюбным...

Здание начальной школы Грассмура было построено в викторианском стиле — с огромными окнами, высокими потолками и коридорами, в которых жило эхо, — коридоры были выложены керамической плиткой. Ученики сидели за деревянными партами и писали заостренной деревянной палочкой, кончик которой обмакивали в чернильницу. Это было «всамделишным письмом», и в мои обязанности как «хранителя чернильниц» входило каждое утро наполнять маленькие фарфоровые горшочки чернилами «Куинк». Потом я нередко вспоминал об этом в Кенсингтонском дворце, наблюдая, как пишет принцесса. Она всегда писала ручкой с золотым пером, но, вместо того чтобы вставить новый картридж с чернилами, обмакивала перо в бутылочку с «Куинк».

Мистер Томас, учитель сразу по всем предметам, встал однажды перед классом. Глубоким, рокочущим голосом, который слегка смягчал валлийский акцент, он сказал: «Напишите сочинение о том, чем вы хотите заниматься, когда окончите школу».

Наступила тишина. Мозг каждого из тридцати детей заработал на полную катушку. Большинство мальчишек собирались пойти по стопам своих отцов — они не сомневались, что станут шахтерами, — но я уже в десять лет был уверен, что не пойду в шахту. Работа в шахте казалась мне непривлекательным будущим — угольная пыль, сырость и темнота. «Когда я вырасту, я хочу стать священником» — вот что гласил заголовок моего сочинения. Тогда лучшим решением для меня была жизнь в приходе. Не исключено, что подобные мысли подпитывал мамин спиритуализм, а также ее постоянные внушения, что нужно помогать людям беднее тебя.

Я был до ужаса робким, тихим мальчиком. И мне было очень неприятно, когда мистер Томас зачитал мое сочинение о том, что я хочу делать в будущем, перед всем классом. Ученики захихикали, а я покраснел как помидор. Конечно, я не выразил мистеру Томасу благодарности за тот случай, но его следовало бы поблагодарить за многое другое. Я бы никогда не стал великим ученым, но я всегда любил учиться, и он замечал во мне желание разбить заплесневелый шаблон, по которому жило каждое поколение всех местных семей. Дедушка Баррел работал на шахтах кузнецом, дедушка Кёрк был шахтером, отец работал на Национальное управление угольной промышленности, его брат Сесил тоже был шахтером. Мама работала в шахтерской столовой, а три ее брата — дядя Стэн, дядя Билл и дядя Кейт — в молодости тоже были шахтерами. Мои братья Энтони и Грэм тоже отправились работать в шахту.

Обычно после того как ученики оканчивали начальную школу в Грассмуре, они переходили в среднюю школу Дейн-корт в соседнем поселке Норт Уингфилд. Именно там мальчики становились мужчинами — они записывались в особые бригады для работы в шахте. Казалось, и мне тоже не избежать общей печальной участи, особенно после того, как я провалил экзамен, по результатам которого меня могли зачислить в среднюю школу для мальчиков в Честерфилде. Но тут вмешался мистер Томас. Он сообщил моим родителям, что видит во мне огромный потенциал, который пропадет в Дейнкорте, и помог поступить в среднюю школу для мальчиков «Уильям Роудс», в Честерфилде. Эта была, конечно, не та школа, куда я мечтал попасть, но все же вторая после той, и мама с папой были в восторге. Заплесневелый шаблон раскололся на куски.

То, что меня приняли в школу «Уильям Роудс», оказалось большим событием на нашей улице. Мне нужна была новая форма, новая, а не с чужого плеча. Она оказалась ужасно дорогой, за ней мы с мамой поехали в Шеффилд на поезде — так я впервые в жизни поехал на поезде...

Школа «Уильям Роудс» была государственной школой для мальчиков, в которой учителя носили большие черные одежды. Здесь была строгая палочная дисциплина. Директор, мистер Крукс, нередко применял палку для того, чтобы усмирить тех кто не желал подчиняться. Он был ярым приверженцем хороших манер и безупречного внешнего вида. В школе делался упор на спортивные игры, но моим коньком стали английский язык и английская литература.

Весной 1970 года, когда мне было около двенадцати, мы с семьей впервые поехали в Лондон. Мы шли по улице Мэл, и вдруг увидели белый фасад Букингемского дворца. Мама с папой захотели «пойти посмотреть, где живет королева».
— Интересно, ребятки, она сейчас там? — шутил папа.
Мы с Энтони как завороженные смотрели на прекрасное здание. Мы просунули головы между прутьями ворот и, вцепившись в них руками, наблюдали за сменой караула. Это было самое восхитительное зрелище за все мое детство. Передо мной открылся мир, который был невообразимо далек от того, в котором мы жили. Я и по сей день удивляюсь почему, но как бы то ни было я вдруг поднял голову и заявил: «Я хочу здесь работать, мама». Дети часто говорят так, не подумав, — увидят пролетающий самолет и тут же хотят стать летчиками, узнают, что Нил Армстронг ступил на Луну, и тут же собираются в космонавты.
Папа ласково взъерошил мне волосы: «Конечно, ты будешь здесь работать, родной».
В ту минуту ни он ни я и представить себе не могли, что всего через несколько лет я, королевский лакей, буду стоять позади Ее Величества на задке государственной кареты, когда она будет выезжать из этих самых ворот..."

Из книги: Пол Баррелл, "Королевский долг".