«Рядом со мной стояла пожилая колхозница, с типичным лицом советской ударницы-активистки. Женщина молилась, и по лицу ее крупными каплями стекали слезы... Лицо ее постепенно прояснялось и, наконец, приобрело свой натуральный человеческий вид - простой русской женщины-крестьянки».
Н. Туров «Падение Ростова».
Южные области РСФСР стали красноречивым примером того, во что превращалась оккупация, когда оккупанты строили свои отношения с населением не на расовой теории Розенберга, а на принципах человечности. Тем более, что значительная часть населения Дона, Кубани и Ставрополья не склонна была рассматривать немецкий режим как оккупационный.
Два десятилетия жизни под властью Советов оставили в народной памяти неизгладимый след, благодаря которому чужеземное нашествие воспринималось как долгожданное освобождение, а советская власть - как чужеземное иго.
Изощренные зверства коммунистического режима на Юге России в 20-30-х годах ХХ столетия еще ждут своего непредвзятого исследователя. В стране, в которой все знают о судьбе Хатыни, никто ничего не знает об аналогичной судьбе станицы Калиновской, дотла сожженной советскими карателями.108 Также никто не знает, что задолго до трагедии варшавского гетто аналогичная судьба постигла станицу Полтавская, которая после «наказания» ее населения частями НКВД была стерта с лица земли, а место, на котором она стояла, было перепахано, чтобы ничто не напоминало о ее существовании.109 Задолго до трагедии прибалтов, чеченцев, крымских татар и немцев Поволжья советские эшелоны уносили тысячи жителей казачьих станиц Юга России в лагеря империи ГУЛАГ и на северные поселения.
Большевики творили не только физический геноцид, но и духовный: уничтожались храмы, истреблялось духовенство, предавались на поругание народные святыни. В ростовском кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы большевики устроили зверинец. Знаменитый новочеркасский Вознесенский войсковой собор был превращен в конюшню РККА. Прах атамана Платова и других легендарных героев Донского края был выброшен из храма.110
Если все это принять во внимание, то становится понятным, почему 1-ю танковую армию генерал-лейтенанта фон Клейста, прорвавшуюся осенью 1941 г. на Дон, население встречало цветами. То, что где-нибудь в Белоруссии еще могло иногда восприниматься как ужимки перед оккупантами, здесь представляло не что иное, как демонстрацию искренних чувств благодарности.
Именно в этом контексте и следует рассматривать, к примеру, речь еп. Таганрогского Иосифа (Чернова) от 17.10.1942 г., посвященную годовщине освобождения города от большевиков, в ней, в частности, было сказано следующее: «...палачи русского народа навсегда бежали из Таганрога, в город вступили рыцари германской армии... Под их защитой мы, христиане, подняли поверженный крест, стали восстанавливать разрушенные храмы. Возродилось наше прежнее чувство веры, ободрились пастыри церкви и снова понесли людям живую проповедь о Христе. Все это стало возможным только под защитой германской армии».111 Тогда же, 17 октября, епископ Иосиф отслужил литургию в Никольском соборе Таганрога, произнес краткое слово собравшимся, посвященное событию, а затем возложил венок на могилы германских воинов.
Современному российскому исследователю, знакомому с материалами Нюрнбергского процесса, очень трудно адекватно оценивать германофильские заявления и поведение православного духовенства и мирян той эпохи. Еще сложнее избежать поверхностных суждений и обобщений при характеристике умонастроений российских граждан, оказавшихся под германской оккупацией.
Тогда еще никто не знал, что будет дальше, но зато все хорошо помнили, что было раньше. С этой позиции и нужно рассматривать «неадекватное поведение» населения в областях, освобожденных от власти Советов. Чистого германофильства в этом поведение было мало. Скорее, здесь было здравое восприятие тех возможностей, которые даровала новая ситуация, возможностей, о которых при большевиках не приходилось даже и мечтать. Для духовенства и мирян Православной Церкви этой новой ситуацией была легальная религиозная жизнь. Все прекрасно понимали, что эту возможность даровал Вермахт, сокрушивший атеистическое зло. И даже те, кто воспринимал германскую армию тоже как зло - воспринимал ее, все-таки, как зло вынужденное и неизмеримо меньшее, чем то зло, которое властвовало на этих землях в течение двух десятилетий. Как пишет один из исследователей той эпохи: «Здесь, безусловно, было исполнение заповеди Христа «отдайте Кесарю кесарево, а Богу Богово». Не следует исключать также искреннюю благодарность истерзанного атеистическими преследованиями православного духовенства Вермахту и нацистской власти, которые прекратили эти преследования и которые, по крайней мере, на тот период времени, рассматривались как сила менее враждебная, нежели советская государственная система».112
Подобные настроения не были секретом и для 60-летнего генерал-лейтенанта фон Клейста, которому особенности прифронтовой жизни (без гауляйтеров и берлинских чиновников) позволили издать приказ по своей 1-й танковой армии, с напоминанием солдатам о том, что они находятся на не на оккупированной территории, а на земле союзника.113 Приказ этот вылился не только в гуманное обращение солдат Вермахта с гражданским населением, но и в активное содействие восстановлению и открытию православных храмов.
В Ростове-на-Дону, где до войны действовала лишь одна церковь, немцы открыли 7 храмов. Ежедневно в храмах служилось по две литургии. В Новочеркасске были открыты все храмы, какие только можно открыть. Один из очевидцев был поражен тем, что большинство интеллигенции в Новочеркасске, включая и тех, кого он считал атеистами, вернулось в церковь.114 В одной только Ростовской области было открыто 243 храма. Епископу Таганрогскому Иосифу удалось даже вернуть себе прежний архиерейский дом.115 Со стороны немцев никакого вмешательства в церковные дела не наблюдалось. Мало того, осенью 1942 г. всерьез разрабатывались планы проведения Поместного Собора Русской Православной Церкви в Ростове-на-Дону или Ставрополе, с целью избрания Патриархом митр. Берлинского Серафима (Ладе).116
Отличительной особенностью церковного возрождения на Юге России было и то, что православному духовенству приходилось заниматься не только богослужениями, требами и катехизаторскими беседами, но и духовным окормлением солдат многочисленных русских воинских подразделений. От Дона до Терека благодарность немецкой армии выражалась населением не только в словах, но и на деле. Число одних только казачьих частей достигло 20 полков.117 Стоит также отметить, что казачьи полки были в Вермахте на особо хорошем счету. Бросался также в глаза и их религиозный облик: обязательное для всех утреннее и вечернее правило, молебны перед боем.118
Само собой разумеется, что подобное возрождение лучших традиций русского воинства, ложилось на плечи местного духовенства. К чести этих православных священнослужителей следует сказать, что они не только самоотверженно исполняли свой пастырский долг, несли вместе с солдатами тяготы военной жизни, но и безропотно разделили их трагическую судьбу в конце войны...
Однако расцвет религиозных чувств коснулся не только тех, кто полагал, что война для них еще не закончилась, но и тех, кто искренне считал, что она подходит к концу. Пробуждение к вере, охватившее российский народ на занятых германской армией территориях, было сущим откровением и для немецких солдат, ожидавших увидеть в России выжженную атеистами пустыню. В своих воспоминаниях «Падение Ростова» Н. Туров описал немецкого генерала, присутствовавшего в храме на литургии и пораженного глубиною веры молящегося народа. Генерал был расстроен, и глаза его были влажны. Он спросил у переводчика: «Неужели русские после такой ужасной революции сохранили Бога в своей душе? Откуда такая глубокая религиозность?».119
x