печатькомментариитекстМосковский Комсомолец № 25751 от 21 сентября 2011 г.
В обстановке тотальной лжи слова потеряли смысл
Зовут на очередную «общественно-важную передачу», просят написать очередную «злободневную колонку», дать «актуальный комментарий»...
И ты говоришь: нет. Говоришь вдруг. А потом еще. И еще раз.
Не то что ехать куда-то, даже говорить ничего не хочется. И не потому, что сил нет или нечего сказать. А потому что — poshlost. Ужасная. Слово, которое Набоков не мог перевести студентам и записывал латиницей.
Недавно в ожидании электрички я зашел в привокзальную кафешку. Взял пиво, сел.
— Не помешаю?
За столик, шурша красной курткой, опустился мужик — тоже кружка пива, опрятный и ясноглазый, но с нервной гримаской.
— Самолет упал? — показал лицом в сторону телевизора, зависшего над баром. — Бидон...
— Беда, — кивнул я.
— Бидон! — повторил он энергично.
— Что?
Он как будто только и ждал вопроса. Сразу начал сыпать словами, горячими и сухими.
— Ничего не строим. Карамель и пастила, да? Все разрушено! Гладиолусы и маки!
— Что?
— Гладиолусы и маки, говорю. Не прав?
— А... — протянул я растерянно, удивляясь незнакомому сленгу.
— Ну вот. Воруют все время... Пингвин и енот! И нефть качаем. Ноздря! Ноздря, а? Воруют и правят, как хотят... Рабага тэра! А демография! Дандор керак... Отъедь от Москвы — и что?.. Бамбуза!
Он перешел на таинственные пароли.
— Лима паракура! Зинадун тул! Лявах гарын! — говорил он.
Он был серьезен. Он зарозовел.
Наверное, он был не в себе, привокзальный этот человек, но, кажется мне, он точно понял: главное — язык.
Кто-то же должен устать от повторения одних и тех же горестных штампов.
Прежние слова хотя бы надо чем-то прореживать — другими, случайными или, может быть, совсем новыми, небывалыми, несуществующими. Звучащими как будто на редком африканском диалекте.
Прислушайтесь к себе. А вам не хочется сбежать от пошлости в какую-то другую речь?
Сегодня не только слово «политик» позорно, но и «публицист» все чаще означает: пошляк. Правильные слова тоже бывают враньем. Когда ни на что не влияют.
Вы знаете, допустим, почему одних полпредов заменили на других? Нет. Вас это не касается. Власть бронирована и тонирована. Продолжайте болтать.
Вы можете пошатнуть своими блогами и статьями хотя бы карьеру одного министра? Едва ли. Зато можете сокрушаться обо всем, и об этом тоже. Ваши слова наверху подхватят с удовольствием. Скажите: «Я ничего не решаю», и голос свыше с выражением повторит: «Граждане не чувствуют свою причастность к событиям в стране». Пустое эхо.
Сегодня умножением политических слов заняты те, кто однажды, увы, избрал своим уделом их говорение и написание. Но обличения тщетны, прогнозы несбыточны, а идеи, еще недавно вызывавшие сердцебиение, похищены и выпотрошены. Высокие слова опущены. Даже былые убеждения уже ничего не объясняют.
Странно: последнее время дискуссий вроде бы стало больше, но ощущение пошлости усилилось. Не оттого ли, что теперь дозволены острые слова? Это даже поощряется. Кричите о коррупции и катастрофах, обвиняйте «верхи» (абстрактные по ТВ и конкретные по радио).
Громче! Все равно: чем громче — тем пошлее...
Очевидный поверхностный слой абсурда — официоз. Среди деградации и дегенерации произносятся фразы об инновациях и модернизации. Дикторы каналов равнодушно-приветливыми губами читают чушь и нелепицу. Ни протест, ни внутренняя солидарность с читаемым не занимают их.
Потом в курилке, отмывая рты дымом, они обсуждают, куда полетят загорать и где достать хорошую няню. А если вдруг заговорят про политику и страну, то скажут одинаковые слова о том, как все ужасно — сгнило, сломалось, скоро окончательно грохнется, — и каждый махнет рукой небрежно и безразлично.
Все превратились в актеров, играющих давно надоевшие роли. Кто-то притворяется следователем, кто-то иерархом, кто-то певцом...
А вон тот притворяется большим начальником и под камеры распекает начальника поменьше, или бдительно допрашивает, или покровительственно выслушивает, или мчится позировать на новом славном фоне, — и сам, кривя щеку, видит, что врет, и все видят, но все-таки игра — последнее, на чем держится такая реальность.
А другие изображают борьбу на выборах. И когда возникает в игре неизбежный сбой, никто вокруг не верит в натуральность конфликта, все убеждены, что это спектакль. Ничто же не должно мешать привычной убогой вялости. Все же заучили: если где и вспыхнет живой раздор — туда без промедления обрушится тонна шипящей пены.
Выборы — это гул. Сплошной гул, в котором все слова слиты. Так в театре, со сцены, создавая эффект рокота, говорят одновременно одну и ту же фразу: «Что говорить, если нечего говорить?».
Ее повторяют — и производят шум оживленного разговора. Зато третьими завладело прямодушное негодование. Они бьются о стену без конца и без результата, и постепенно их движения обретают ритм и все ту же ритуальность.
«Ты не поверишь!» — истошно орет телевизор, но никто и не собирается верить.
Можно посадить любого — на глазах у всей страны. Например, майора, который пожаловался на то, что в части жрут собачьи консервы. И все, кому не лень, погудят в Интернете, заранее смиряясь с любым приговором.
Любого можно выбросить из политики, обвинив во всех смертных грехах, а потом как ни в чем не бывало вернуть, подрумяненного и припудренного. И лишь некоторая тоскливость голоса и рассеянность взгляда будут выдавать в возвращенном — теперь уже тоже упыря.
Ложь впитывается кожей и переходит на отношения. Как воспитывать детей, чему их учить и как с ними дружить? Готовить к подлости выживания или к отъезду? Или, черт с ними, — пусть растут как растут? И можно ли их ругать за вранье?
Недавно учительница младших классов из Петрозаводска рассказала мне, что ее школьники не любят родителей. Она зачем-то спросила у класса — и все, один и за другим, стали говорить, что не любят.
Отвечали без страха. Кто равнодушно, кто со смешком. Может быть, напала на них откровенность? Они чувствуют чуждость и беспомощность пап и мам? Или, может, дети все наврали? Начал врать один, подхватил другой, цепная реакция... Решили подлизаться к учительнице — пожалей сиротинушек. Ведь любое вранье — просто игра.
А может, во всем этом есть спасительный смысл?
Вернуться в себя. Вспомнить о смерти. Уехать за городскую черту. Пойти в лес. Сочинять стихи. Мурлыкать под нос. Долго бродить. Заблудиться. Промокнуть под дождем. Выйти к незнакомому поселку. Окрикнуть таджика на велосипеде. Он не отзовется. Обнаружить, что потерял мобилу. Идти. Идти всю ночь. На рассвете найти свой дом
. Сладко заснуть. Проснуться от того, что в комнату вбежал ребенок.
Играть с ним долго, сколько он захочет, и услышать от него восторженные боевые кличи, придуманные им:
— Диндля! Бомбля! Тутсик!
Подхватить со смехом и тоже придумать какие-то новые слова.
И понять, как действовать.
x
20 Sept
? 
Это как тест на рукопожатность в очень опред. кругах. 
Dark mode