Agape

цитата:

5)TVasily...??? это че такое...с астальными ясно...а василий причем???

Это TVasily мою фотку закачал:).

Не знаю даже, что и сказать по этому поводу:).

На призы не претендую, но очень приятно само ее наличие, не именно здесь, вообще, в природе.

цитата:

Блин, никак не могу вспомнить, сколько стОит Форд Фокус? Больше восьми тонн грина, или меньше?

Зачем это спрашивать в теме??? Если Вас интересуют подробности, всегда можно написать в личку или спросить у друзей человека. Зачем так себя унижаете???

Семь лет не открывала Достоевского. И сама сейчас не понимаю, как могла не читать так долго:(. Настолько были живы некоторые образы, что казалось, нет смысла еще возвращаться к ним, к похожим на них.
Семь лет читала только зарубежную литературу. Люблю Хемингуэя и Экзюпери. Но очень, очень давно не было так светло на душе. Если честно, то я уже и забыла почти, как светло на душе может быть от книги. Светло, и спокойно, и радостно.

"Митя встал и перешел с своего стула в угол, к занавеске, прилег на большой накрытый ковром хозяйский сундук и мигом заснул. Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени. Вот он будто бы где то едет в степи, там где служил давно, еще прежде, и везет его в слякоть на телеге, на паре, мужик. Только холодно будто бы Мите, в начале ноябрь и снег валит крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю тотчас тает. И бойко везет его мужик, славно помахивает, русая, длинная такая у него борода, и не то что старик, а так лет будет пятидесяти, серый мужичий на нем зипунишко. И вот недалеко селение, виднеются избы черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелые бревна. А при въезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то должно быть у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачет дитя, и ручки протягивает, голенькие, с кулаченками, от холоду совсем какие-то сизые.
- Что они плачут? Чего они плачут? - спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя.
- Дите, - отвечает ему ямщик, - дите плачет. И поражает Митю то, что он сказал по-своему, по-мужицки: "дите", а не дитя. И ему нравится, что мужик сказал дите: жалости будто больше.
- Да отчего оно плачет? - домогается, как глупый, Митя. - Почему ручки голенькие, почему его не закутают?
- А иззябло дите, промерзла одежонка, вот и не греет.
- Да почему это так? Почему? - все не отстает глупый Митя.
- А бедные, погорелые, хлебушка нету-ти, на погорелое место просят.
- Нет, нет, - все будто еще не понимает Митя, - ты скажи: почему это
стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дите, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не накормят дите?
И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает, и без толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще небывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем Карамазовским.
- А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой иду, -
раздаются подле него милые, проникновенные чувством слова Грушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему
жить и жить. идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее,
скорее, теперь же, сейчас!
- Что? Куда? - восклицает он, открывая глаза и садясь на свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол.
Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал. Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка, которой однако не было, когда он склонился в бессилии на сундук.
- Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек!
- воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим
каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый
человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может
быть и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку изсострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу иобъявил, что подпишет все, что угодно.
- Я хороший сон видел, господа, - странно как-то произнес он, с
каким-то новым, словно радостью озаренным лицом."